Жил князь Вячеслав Давыдович, средний из трёх братьев, да княжил в городке Гостец, что во володимерской земле. Ходил тот князь однажды осенью на лов, лис пострелять, да на медведицу с детёнышами попал. Разъярилась она от материнского чувства, зацепила мужа лапой, рёбра ему понадломила да кости. Отроки княжеские зверя убили, да князя в вездеход скорее – и к дому.

Промучился Вячеслав Давыдович день, да другой, да испустил дух.

На следующий же день хоронили. Приехали братья, старший Мстислав из Каменска и молодший Игорь, да кое-кто из дядьёв. Послали машину за матерью, Ефимьей, которая была на богомолье в окраинном монастыре.

— Что ж не едет? Дорогу что ли разбило? — переговаривались на княжеском дворе.

— Да вроде не было дождей.

День стоял прохладный, но светлый и безветренный – кончался листопад. Мстислав смотрел на брата с высокого крыльца княжеского терема. Тело Вячеслава, после домашних приготовлений, уложили на сани. На расшитой золотыми узорами дорогой ромейской ткани, которым было укрыто тело князя, положили его кинжал и старый печеключ от несохранившегося механизма – Вячеславов ещё пригодится. На голове был надет легкий гридский шлем. Рядом были и две нанятые бабы из посада с пьяными от плача глазами – Мстислав заплатил, сколько рука достала. По двору к саням прошел один из отроков князя – совсем юный, шёл, храбрился – вложил усопшему в руку нить с насаженными медвежьими зубами и когтями – и тут всхлипнул, не удержался.

В воротах показался заезжающий задом вездеход, который должен был оттащить сани в церковь через улицу, но раздался сигнал – вернулась другая машина, которую посылали за Ефимьей. Тяжелые машины минуту разъезжались в воротах. Все взоры устремились на прибывшую. Возничий закрыл за ней дверцу, мать приблизилась к саням. Одеянье её было тёмное, почти монашеское, а белым было без кровинки лицо – простое, не слишком красивое, собранное.

Она сделала лёгкий жест рукой, плачеи отошли от саней. Ефимья подошла, опустилась на колени, потом положила руку на ткань. От тяжелого чувства Мстислав тоже опустился на колени, а за ним – и все, кто был на дворе.

Её лицо дрогнуло и на несколько секунд исказилось в беззвучной гримасе. Она несколько раз тяжело вздохнула, а потом начала:

Моё ты солнце да красное, средний мой да обогревный!

Во седло железное ты садился, да рукоять боёвую в руках держал

Под пули ходил – не кусали тебя, в огонь ступал – и не о́бъял

Смертным боем бился да ратился, и не достала тебя смерти лапа!

Кое-кто из княжих людей приложил руки к лицу, не в силах смотреть на стонущую мать. Она продолжала:

А во своём краю, в забаве молодецкою, поймала сынушку лапа зверя лютого

Подсекла твою душу звеняющую, да за что ты так, земле родимая!?

Разве худ он был, иль жесток? Нет теперь мово любимого!

Душа будто прорвалась и стало как-то легче. Мстислав поднялся и сошел с крыльца, он и ещё некоторые отвели в сторону мать; зацепили сани; отрок свистнул возничему – и поехали в церковь.

У паперти поставили пригнанный малый механизм – об этом позаботился младший, Игорь. Мех был вровень с коньком крыши небольшой деревянной церквушки. Кто-то повязал на ствол пушки и на «грудь» несколько черных лент, с деревьев неподалёку принесло листьев. Кое-кто из дружинников и техников Вячеслава перекрестились у меха, проходя в храм.

После чина погребения, с попами и крылосом мерно напевая «Святый Боже, Святый Бессмертный» прошли за храм. Посадские и черный люд хоронили своих в курганах за городом, порой ещё и сжигая. Но князь Мстислав настоял, чтобы могилу ископали в церковной ограде – так было правильней, все ветви властвующего рода уже так делали. Каменный саркофаг запасён не был – Вячеславу был четвёртый десяток, здоровья он был крепкого и о смерти пока ещё не подумал. Была взята выдолбленная дубовая колода, её обшили берестой.

Колоду опустили в могилу, иерей крестообразно посыпал землей:

— Господня земля, и исполнение ея, вселенная и вси живущий на ней, — изрёк он.

Братья простились с усопшим. Сквозь некую пелену посмотрел князь Мстислав на Игоря, который стоял впереди, у могилы – и глаза его наливались чем-то чёрным.

***

Время дальше текло. Близилось Рождество.

Шел лёгкий снег, облепив ветви и стволы тёмных деревьев пушистыми облачениями. Мстислав Давыдович с сыном Владимиром лет девяти гуляли опушкою леса.

— На Коляду-то гульба будет у нас? – спросил сынок.

— Будет, будет! – с улыбкой ответил князь.

— И огни пускать будем?

— А как же!

— И гости приедут как тогда?

— Да Игорь, дядя твой, пожалует, небось.

— Ух, здорово, — ответил ребятенок.

— Вон, смотри, — указал князь на старый высокий пень, иссечённый чем-то.

Мстислав снял с плеча расписанную зернью вертикальную двустволку, достал несколько сосудов из сумки и, подойдя, поставил один из них на пень. Вернувшись к сыну, он помог ему упереться с двустволкой и прицелиться.

— Готов? Задержи духание и…

Бахнул сыновий выстрел, но мимо – несколько щепок отлетели от пня, горшок же остался цел.

Мстислав взял ружье и, целясь секунды две, раскрошил горшок на куски.

— Отче, а я теж стану князем? – спросил Владимир немного спустя.

— Конечно, ты уже князь – только юный пока. Научишься как следует мех водить, стрелять, да в науках кое-каких прибавишь – и будешь совсем готов.

— А Каменск я буду держать?

Мстислав помолчал.

— Сперва в городок поменьше поедешь. А там уж… Это как лествица. Егда где-то князь погибает, то княжение его получает младший брат, затем следующий. А потом очередь доходит до старшего сына старшего брата. И все друг за другом – делают свой шаг, меняя города. Я уже тебе рассказывал и показывал древо рода, помнишь? Сперва братья по старшинству, потом – дети старшего брата, потом другие – и так один за одним. Так ветви рода Рюриковичей и правят всеми землями русскими.

— Я люблю Каменск, я хочу княжить здесь.

Мстислав опять помолчал, глядя то на осколки горшка, то на ствол ружья.

— Может и будешь, сыне. Если ко мне перейдет старший стол, то ты сможешь княжить в Каменске.

— А дядька Ингвар тогда где будет? – так называли Игоря Давыдовича в семье.

— И ему что-нибудь найдётся. Русь – большая, столов много…

 

 

***

В Каменске была церковка белая и с куполом золотыми – Мстислав не поскупился. А на морозах в сочельник он будто ещё сильнее сиял, весь народ диву давался. Посвящена церква была Христову Рождеству, так что на зимний престол в городок вся округа съезжалась. Мстислав и тут не скупился – кормил, поил народ, ракеты шутейные запускал – гуляли все святки.

Был в той церковке поп Илия, и греческой и русской грамоте обучившийся. Сам из рода норманнского он был, внук варяга. Но характером уродился слабым, никогда ни в чём другим не перечил и поучениями не докучал, что князю и было надобно. Велел Мстислав перед празднествами свою семью исповедовать.

В часовенке при княжеском доме было тихо. Отслужили краткое молебствие о здравии членов семьи, затем началось покаяние. Княжна Цветана и дети уже подходили к таинству и поднялись к себе. Отец Илия прочитал последование, задал несколько вопросов кающемуся князю из своей книги и спросил ровным тоном, наконец, держа патрахиль, чтобы накрыть главу Мстислава:

— Рцы ми, чадо: не убил ли еси человека волею или неволею?

Мстислав молчал, вдыхая пряный дымок из висящего кандила, священник уже хотел продолжить, как он вдруг ответил:

— Хочу убить… честны́й отче.

Будто опьянев от этих слов, князь посмотрел прямо в глаза испуганному Илие и очи у князя были будто чёрные.

— Страшное дело, княже… — оторопев, вымолвил поп.

— Хочу… Бес меня мутит…

— При дверех твоих грех лежит, но ты господствуй над ним! — ответил ему Илия от Писания первое, что в голову пришло.

Мстислав повернулся и вышел из молельни.